Пока публикую самое начало, два более или менее связанных фрагмента. Но это еще сырой материал, в конечном виде может измениться до неузнаваемости )))
РУХЛЯДЬ ХУТОРА ЫБОРГ
ПРОЛОГ
Она летела из Ниоткуда, насквозь, через Космос, минуя звездные системы и Галактики не встретив на своем пути малейшего препятствия. Где, в какой Бесконечности начался Ее путь – Она не помнила… Куда… Из чего возникла… Что Она такое… Она просто летела. По меркам космоса не быстро и не медленно. Для нее не существовало понятие Скорость, Время, Пространство… Ее можно было назвать кометой или астероидом, но она не была ни тем ни другим. Названия в этой Вселенной у Нее не было. И цели своей Она не осознавала. Она не заметила, как пронеслась мимо Плутона, пронизывая пояс Койпера-Эджворта, - это фантастически огромное, растянутое на миллиарды километров скопление космической пыли, астероидов, малых планет и бессчетного количества каменных исполинов, где Джомолунгма кажется песчинкой... В этой каменной стае полно свободного места, и Она проплывала мимо огромных серых чушек самых невероятных форм и размеров, похожих на причудливые корабли, удивительных животных, отливающих обсидианово – черным или металлическим блеском, сбившегося в стайки мусора и просто булыжников. Они лениво ворочались в пространстве, застывшие в абсолютном нуле монстры, карлики, скопления ледяного, каменного и еще черт знает какого крошева. После орбиты Юпитера Она беспрепятственно пролетела Главный Астероидный пояс.
Своей формой Она походила на сплющенную черносливину, отлитую из темно-синего муранского стекла с гладкой, чуть морщинистой поверхностью и на одном из полюсов имела странное отверстие, как будто специально предназначенное для шнурка. В черно-синем мраке Космоса ее можно было заметить только вблизи, по неровному искристому свечению. Она не знала, для чего ей это свечение…
Оставив Пояс Астероидов, Она неслась дальше, совсем не замечая, как белесо-голубоватая точка, прямо на ее пути, оформилась в планету, с каждым мгновением увеличиваясь… Она не умела сворачивать, рассуждать… Вскоре Она вошла в ее атмосферу. Впервые, за миллиарды лет ее охватило тепло, через секунду жар и вдруг… Двенадцать маленьких фрагментов отделилось от нее, брызнув в стороны. А она ушла ниже, все больше приближаясь к поверхности … Все вокруг раскалилось до бела и в 12 километрах над поверхностью, вспыхнув холодным светом, как могла только Она, превратившись в Чудовище, исторгла из себя фантастической силы ударную волну, со скоростью молнии разрвавшую на атомы все, что встретилось на пути… Ярчайшая вспышка, грохот… Сокрушительная сила встряхнула небо и планету… А Она, проигнорировав все гравитационные притязания местной звезды типа G2V, пронзив атмосферу по касательной, ушла в Космос, унося себя дальше, навсегда покидая эту звездную систему с ее невыразительными комками космического праха, миллиардами тонн биомассы и грустным желтым карликом по имени Солнце. Она оставила на орбите голубой планеты двенадцать Исчадий Себя. Порожденный Ею взрыв, ушел вслед за Ней, коллапсировал высоко в стратосфере, оставив над планетой светящееся облако.
30 июня 1908 на высоте 7-20 километров над небольшой сибирской рекой - Подкаменной Тунгуской в районе поселения Ванавара, планета Земля испытала удар невиданной мощи, оставив в памяти легенды, версии, 2000 квадратных километров поваленного векового леса, магнитную бурю, необычные атмосферные явления в виде серебристых облаков, яркие сумерки, солнечные гало, над в Европой, Европейской частью России и Западной Сибирью. Ни одна из многочисленных экспедиций не нашла ни одного грамма Ее вещества.
Все двенадцать Исчадий были Ее маленькими копиями. Едва завершился первый орбитальный цикл движения Земли вокруг Солнца, к поверхности ушло первое из них.
Еще несколько десятков раз обернулась планета вокруг своего Солнца, и еще две “детки” одна за другой, уверенно вошли в атмосферу и устремились вниз. Остальные, перейдя на более низкую орбиту, там и остались. И даже Вселенная не знала, в какой день и час они остановят свой полет в Вечности …
ЧЕЧЕЛЬНИК
В Памяти моего детства, наверное, как это бывает у всех обычных людей, сохранилось много малозначительных обрывков. Более того, в них нет ничего особенного, они не связаны ни между собой, ни с какими поворотными, знаковыми событиями моей жизни, вроде “первый раз в первый класс”… Я очень хорошо помню свои ощущения, бабушкины руки... Иногда, теплым летним вечером, открыв окно машины, можно случайно “услышать” тот самый запах или звук…И вдруг, просто, без причины, совершенно без моего желания - всплывает то, что кому-то может показаться совсем не важным, даже неинтересным. Картинки, кадры, как будто легкая рука “киномеханика” с ловкостью фокусника вырезает из большой бобины с намотанной пленкой несколько длинных полосок, на которых, только и осталось то, немногое… И я, чудовищно напрягаясь, торопясь, пытаюсь тянуть за скользкую леску кадры из своей памяти, фрагменты фильма… Из того, что там еще осталось… Что-то, про мою жизнь, с чем мне тепло. Это мой Ресурс, моя Сила. Я совсем не уверен, что понимаю, как и зачем это происходит. Может быть, подсознание защищает меня, дает выжить в трудные минуты, или забавляется или, не дай Бог, наказывает. Я просто начинаю видеть на экране моего “кинотеатра” несколько черно-белых кадров, затем они наполняются цветом, ощущениями и переживаниями “того” самого момента. И я все это “Чувствую!”. Потом кадров становится больше, но как всякий фрагмент, без начала и конца, исчерпав заложенные в короткий сюжет эмоции, мое кино бледнеет и заканчивается.
Мне лет шесть или семь. Каждое лето моего раннего детства меня вывозят в настоящее украинское село Чечельник, Винницкой области. У меня там друзья. Мы купаемся в местном пруду (ставке), играем в войну, строим в кучах песка дороги, тоннели и ездим по ним “машинами”, представляя их себе из невообразимых, непонятных железных чушек и прочих ржавых кузнечных изделий, выкованных лет сто назад. Я их вытащил из кучи хлама на заднем дворе, но ничего ценнее их, у меня нет. И не важно, что у машины нет колес! Откуда у железяки от бороны колеса. А еще соседский дядька катает нас на подводе, запряженной невысоким пегим конякой, отдавая мне в руки вожжи… Или на тракторе, доверяя даже руль. Я только никак не мог по малолетству вдавить в пол длинную педаль и одновременно воткнуть рычаг с отполированной, черной загогулиной в нужную скорость.
С самого утра и до вечера вся наша ватага передвигается только бегом. Мне кажется пешком мы вообще не ходили. Чаще всего, передо мной катился старый обруч от велосипедного колеса без спиц, направляемый прутом из толстой ржавой проволоки с загогулиной на конце. Бегали мы исключительно босиком и своей обуви я не помню. Наверное в непогоду она и была, но крылатая фраза “босоногое детство” – для меня не просто слова.
Стоит только начать вспоминать и вот, я уже бегу домой с горки, по сельской дороге. Огромное Солнце скоро спрячет себя за “обрiй”. Это волшебное украинское слово определяет не просто горизонт, а именно ту грань, где меняются местами миры: этот, где здесь и сейчас есть мы и другой, в который уходит Солнце. Воздух в этот момент удивителен! Он наполнен волшебством предвечерних запахов. Кроны огромных акаций, растущих вдоль улицы с небольшими, но крепкими хатами густо усыпаны бело-желтыми цветами. Сладко-пряный воздух, приправленный запахом дорожной пыли, слоями смешивается с ароматами раскрывшихся к вечеру каких-то очень синих медоносных цветов, обильно покрывающих обочину дороги... Это и есть - мой, незабываемый запах детства. Уже тень начинает холодить ноги только что выпавшей первой росой… Но я бегу по еще теплой, нагретой за день ласковым украинским Солнцем дороге, по щиколотки утопая ногами в мягком, шелковистом слое пыли, слегка петляя, выбирая места поглубже, где еще не остыло теплое, почти живое. Эта придорожная пыль в моем детстве называется – порох. Она настолько мягкая, текучая и невесомая, что если бежать по ней чуть растопыривая пальцы, то получается отчетливый хлопающий звук – пуф-пуф-пуф. И я бегу, увлеченный только этим звуком, а фонтанчики, забавно взрываясь между пальцами, смешиваются с кристально прозрачным воздухом, оставляя сзади, по пути моего движения, “кильватерный след” – маленькое опаловое марево в остановившемся вечернем воздухе.
А дома, меня ждет таз с холодной водой, кусок хозяйственного мыла и шершавые, но всегда теплые руки моей бабушки. И меня, стучащего зубами от холодной воды, но чисто вымытого, сажают за стол, покрытый белой вышитой скатертью. На столе стоит крынка самого вкусного на свете, еще теплого, только что надоенного, молока, краюха свежеиспеченного хлеба и глубокая, глиняная, расписная миска с гречневой кашей, приготовленной в чугунном казанке в печи. А мой замечательный дед смотрит на меня, улыбается в усы и откинувшись спиной к печке, слушает новости по радио. Ну никак не мог я тогда понять, почему его так волнуют проблемы международного положения, что такого интересного ему говорит радио. У меня проблем не было. Кроме цыпок на ногах.
Наверное в мире есть еще кто-то, кто умеет бегать по пыли, так, чтобы получился звук “пуф-пуф-пуф”, но это Мое Счастье и оно у меня есть...
Так было всегда, пока мне не исполнилось 12 лет. В тот год я последний раз гостил у деда и бабушки в Винницкой области, селе Чечельник. То, что случилось в тот вечер, в конце лета, я помню очень хорошо. Только вот понять, осознать до конца, что произошло, не могу до сих пор. Наверное поэтому я помню до мельчайших подробностей одно из самых ярких событий моего детства.
Стоит только начать вспоминать, как вот: теплый августовский вечер, я бегу домой, с горки, по сельской дороге… Я целый день провел от ставке, где наша ватага купалась до изнеможения.
Вбежав во двор я услышал бабушкин голос:
- Дiду!
- Га!
- Ты кран перемкнув?
- Який?
- Мальованный, воды нэмае…
- А-а, забув… Зараз, чекай трохи…
Дед отвечал из крытой соломой летней кухни. В кухню это древнее сооружение было превращено из самой большой комнаты хаты, сложенной еще в прошлом веке моим прапрадедом. Я очень хорошо помню эту старую хату - мазанку, в которой жила вся семья, пока дед не построил рядом большой дом из серого пористого камня. Он очень гордился своим произведением и тем, что построил его собственными руками. Я так и не успел полюбить этот дом и всегда вспоминаю хату. Лишние стены разобрали, оставив выкрашенную белой известью с голубым поясом, четырехстенную мазанку из глины и кизяка, с шикарной дровяной печью внутри и огромным погребом. В плохую погоду я всегда крутился здесь, у печки, помогая бабушке лущить кукурузу или маковые коробочки, смотрел, как бабушка варит настоящий борщ, печет хлеб при этом вырезая настоящим немецким, трофейным дедовым ножом очередную рогатку из черешневого дерева.
- Де вода!? Ты увiмкнув насоса? – не унималась бабушка.
- Та вже йду!
Через открытую дверь, я увидел деда, склонившегося над металлическим агрегатом, с насаженным на него змеевиком. Я знал, что это самогонный аппарат. Дед разогнулся и сделав пару шагов к центру комнаты, увидел меня и улыбнулся. Бабушка не унималась:
- Щоб тоби повылазило! Мэни порося пойиты треба, а вин усю воду на самогонку змарнував!
- Та вже йду, зараз перемкну назад…
- А-а-а-а-а-а!!!!!! – успел только закричать дед, закрывая уши ладонями…
Нарастающий свист, за секунду превратившийся в гул, короткий, оглушительно громкий хлопок, треск и грохот. Как в замедленном кино я видел разлетающиеся в стороны глинобитные стены и утробный, звериный, доходящий до ультразвука вопль свиньи. Как бы взорванные изнутри, мешки с мукой, лущеной кукурузой, сахаром, взлетели в воздух, сорвав крытую соломой крышу. Она подлетела, развалившись в воздухе, разбросывая веером снопы черно-желтой соломы и обломки жердей по двору. Что-то, тихо всхлипнув, замолкло … В мире затихло все… Не стало слышно птиц, соседского собаки (Собака в нашем селе всегда имела мужской род), минуту назад этот зверь, чуть больше кошки, надрывался по поводу завопившего не вовремя петуха… Из настежь открытых окон дома, вывесились неподвижными языками занавески… На куче щебня, привезенной самым большим грузовиком, который мне приходилось видеть в своей молодой жизни, на самой верхотуре, прижав руки к груди, вытянув шею и широко раскрыв рот, сидела моя бабушка. Платок – хустка, обязательный атрибут гардероба, сбился на сторону, напоминая капюшон. В выпученных подслеповатых глазах было что-то, парадоксально напоминающее восторг. Над тыном, как поплавки, только без звука «чпок» или «бульк» всплыли головы соседей – бабки Маланки, двоих ее великовозрастных сыновей Гриши и Степана, дебелой дочки Надьки, двух снох Гали и Матрены и полдюжины внуков. Младшая, трехлетняя, вечно сопливая Катька всплыла последней. Выражение лица и форма глаз у всего семейства Гунько от Маланки до Катьки и так были характерными, выпученно – круглыми, а сейчас, эта особенность была особенно заметна.
В полной тишине, медленно оседало освещенное косыми предзакатными лучами опалесцирующее облако муки и золотистой соломеной пыли. На месте старой летней кухни, в белесом мареве и оглушительной тишине, в позе Христа над Рио де Жанейро, раскинув руки в стороны, закрыв глаза, с абсолютно спокойным, одухотворенным лицом, стоял дед. Его лицо, стоящие дыбом волосы, штаны, рубаха были абсолютно белыми. И если бы уникальная по силе, свершившаяся на глазах соседей, кинематографичность сцены не была прервана жалобным воплем свиньи, деду ничего не оставалось бы, кроме как, воспарить над развалинами. Но свинья вновь оповестила окрестности визгом, чем сообщила о своей живучести и хрюкая, прихрамывая, продолжая что-то по своему верещать и жаловаться, выбралась из под кучи мусора, отряхнулась всем телом, огляделась, а увидев расписного деда, возопила еще громче и стремглав унеслась напролом, через кусты сирени куда-то к огороду. С характерным звуком свалилась с подставленного ящика Катька и завыла в голос. Послышались причитания очнувшейся бабушки и перекрикивающих друг друга соседей. Вся торжественность момента превратилась в целую серию малопереводимых и ни с чем не сравнимых по силе украинских высказываний и ругательств, коими моя бабушка, одновременно умудрялась общаться с соседкой и осыпала деда, его самогон, взорвавшийся самогонный аппарат, потерянные запасы муки, кукурузы, сахара. Дед присел на край колоды да так и остался сидеть в какой-то отрешенной позе, не обращая внимания на начавшуюся вокруг возню, только внимательно, слегка прищурившись, смотрел в небо. В воздухе нарастая, поднимался плотный запах ароматической композиции, состоящей из мощного чесночно-кислого духа солений, слегка диссонирующих с ними компотных нот всевозможных марок в обрамлении копчено-фруктового флера. Лидирующим же аккордом, накрывая все остальные, пер запах отличного самогона. Благодаря полному безветрию, именно эта нота чуть не уничтожила слабую до «этого дела» психику верного дедова друга и соседа Васыля. Конечно же Васыль прибежал помогать, тушить, растаскивать и все такое. Он влетел в ворота, в одной руке, наперевес, держа багор, и пустое ведро в другой… Да так и замер, учуяв своим немалым носом волшебную симфонию дедова знаменитого напитка богов. Надо сказать, самогон у деда был отменный. Знал дед особый секрет, а может просто такой у него был талант. И когда дед вскоре пропал, об этом его искусстве потом часто вспоминали мои родители и родня. Много раз, повзрослев, я вспоминал тот теплый вечер. Что происходило у деда внутри тогда, я так и не узнал. Но запах просачивающийся из под погреба, через щели в полу я запомнил навсегда. Дед Васыль суетился, что-то пытался объяснить молча сидящему, как истукан деду, растаскивая в стороны обломки, мусор, рваные мешки с остатками круп, запасов сахара. Все было испорчено, перемешано с песком, крошевом из глиняно - кизяковых кирпичей. Нашелся вполне целый, без следов взрыва перегонный куб от самогонного аппарата, рядом извлекли из мусора змеевик и все стало совсем непонятно. Потому что до этого момента, виновником случившегося взрыва, считался именно этот агрегат. И только запах придавал соседу сил. Наконец очистили люк погреба. Поддев багром кольцо мы с дедом Васылем с трудом подняли заклинивший люк и тот тут же, резво сунул голову в проем, громко крякнул, помянул маму и тут же отпрянул. Со слезами на глазах, откашливаясь и пошатываясь отполз на четвереньках в сторону, чтобы отдышаться. Несколько ворон усевшихся было на столб и с интересом наблюдая за происходящим, тяжело снялись и отлетели подальше.
Щедрое украинское солнце мягко садилось за обрiй и совсем перестало освещать внуренности погреба. Васыль сидел рядом с дедом, что-то сетовал ему, а когда узнал, что самогона там было по самым скромным подсчетам литров четыреста пятьдесят, заплакал. Двадцать три двадцатилитровых бутыли чистейшего напитка смешались с рассолом от двух развалившихся бочек соленых огурцов. На воздух взлетели около полусотни трехлитровых банок различных компотов, маринованных помидоров и прочих яств. Банки меньшего литража наполненные прочей консервированной снедью никто не считал. Погибли сотни банок с закатками всех мастей, любовно заготовленные для себя, московской и киевской родни. Бабушка замкнулась и сжав губы, села на лавочку под орехом и тихо заплакала. Так невесело закончился этот день. Окаменевший дед, хлюпающий своим огромным синим носом сосед и плачущая на лавочке бабушка.
Проснулся я рано, только встало солнце. Потянувшись, вышел во двор. Дед, в новой, чистой рубахе и штанах, причесанный и побритый, сидя на корточках возле открытого люка погреба, что-то неспеша сосредоточенно рассматривал в своих больших руках. Протер, подышал, протер еще и убрал в карман штанов. Рядом с дедом лежал электрический фонарь. Я подошел ближе. Он оглянулся и внимательно, с прищуром посмотрев на меня сказал: - Батарэйки зовсим слабэньки. Слазыты трэба, подывытысь. Я тутже напялил дедовы высокие резиновые сапоги и шустро спустившись по приставленной лестнице полез в разведку…
В погребе не осталось ни одной целой банки или бочки. Все они, как будто взорвались изнутри! Ветки укропа цеплялись за сапоги, Огурцы, помидоры, ягоды черешни, сливы… Все это богатство в перемешку хлюпало в вонючей мутной жиже под сапогами и хрустело осколками. Попадались целые и взорвавшиеся, с вывернутыми краями металлические консервные банки, наверное тушенки или чего-то вроде этого. Запах был омерзительным, но сносным, только чуть слезились глаза, но самый ядреный, спиртовой дух уже ушел. Вдруг, в полутьме, в самом дальнем углу я увидел отблеск. Это была большая старинная бутыль, до верху заполненная самогоном. Она стояла в дальнем углу погреба. В верхей, сужающейся части почти у перехода в горловину, я увидел овальное отверстие, больше напоминающее щель для монет в копилке. Но не это поразило меня… У отверстия были ровные, как будто вырезанные специальным инструментом, края. Странно, но рассмотрел я его не благодаря слабому свету фонаря, который сразу же после включения издох окончательно. Бутыль была полной под горлышко. Из нее не пролилось ни капли, но самое интересное было в том, что жидкость внутри светилась. И свечение это исходило от темно-синего овального предмета, лежащего на дне и похожего на слиток муранского стекла, размерами и формой напоминающего уплощенную штуку чернослива . Я почему-то сразу решил, что это камень. У одного из его «полюсов» небольшое отверстие, – «куриный бог», - еще подумал я… Оставаясь непрозрачным, он лежал на дне бутыли, окруженный искрящимся голубоватым светом. Свет пульсировал в ритме моего сердцебиения, оно глухо ухало в ушах… Я взахлеб рассказал о бутыли и черносливине деду, а он молча достал точно такую же из кармана и показав ее мне, снова замолчал, опять думая о чем-то важном. Разговорить его до вечера мне так и не удалось.
Наутро из Москвы приехал отец. Они долго шептались с дедом,что -то делали в погребе, что-то носили в дом, на чердак. Туда же отнесли и ту самую бутыль. И я опять увидел черносливину. А утром, собравшись, не успев толком попрощаться с друзьями мы сели в узкоколейный поезд и уехали по направлению к Виннице. Нас провожали дед, бабушка, дядя Васыль. Все плакали. И дед тоже. Такими они и запомнились мне. Тогда я совсем не думал, что вижу их в последний раз. Высокий, крепкий, красивый и такой родной дед в тот день выглядел необычно. Седые волосы по сторонам от лысины так и топорщились в стороны, делая деда похожим на Бармалея из фильма, только с добрыми ясно-голубыми глазами. Предмет моего живейшего интереса в детстве – дедовы усы, густые, седые, обычно свисающие по сторонам, непокорно стремились в стороны, дополняя его богемно-хиповый образ. Моя бабушка – миниатюрная, сторгая, но безмерно добрая, в своем вечном платке, вытирала слезы с морщинистого лица, держа платочек своими маленькими, шершавыми, но такими теплыми руками… Дядька Васыль и рад бы смахнуть слезу, да пришлось держать на руках орущую и надрывающуюся в рыданиях Катьку. Орала она до тех пор, пока дед не сунул ей что-то в руки. Теперь я думаю, что это была черносливина из его кармана. Но тогда, глядя через оконное стекло в толкотне и суете снующих пассажиров мы с папой что-то говорили деду, бабушке, Васылю, махали руками, пока не громыхнул сцепкой вагон и под чуханье паровоза, медленно не поплыл мимо перрон. Через две недели, в самом начале осени бабушка умерла, а похоронив ее, свою единственную в жизни жену, пропал дед. Попытки найти его окончились ничем. Дед, как будто испарился. Дом отдали соседям бесплатно. За год до своей смерти, три года назад моему отцу удалось съездить на Родину, туда, «где пупок зарыт». Вернулся папа грустный, рассказал, что никто, никогда больше не видел деда. Через несколько лет, после пропажи деда, умер дядько Васыль, потом как-то странно один за другим умерли оба его сына и утонула сноха Галя. Бабка Маланка дожила до старости и померла всвои законные 80 лет. Судьба внуков совсем неизвестна, только сопливую Катьку, говорят удочерили дальние родственники в Сибири. И живут - доживают в самом большом доме на нашей улице, когда-то полном детских голосов, - две рано постаревших женщины: дочка Надя и бывшая, но такая родная сноха Матрена.
Продолжения пока не будет.
Наверх
